Владимир Калужский: “Это действительно был парад молодых виртуозов”

После окончания конкурсной недели, посвященной памяти М. С. Лебензон, когда все волнения улеглись, художественный руководитель филармонии, заслуженный деятель искусств России, один из членов жюри, В. М. Калужский поделился своими впечатлениями от конкурса и воспоминаниями о Мери Симховне, рассказал о работе жюри и поделился размышлениями о судьбах музыкантов.

– Владимир Михайлович, расскажите, пожалуйста, каким образом возникла идея организовать конкурс?

– Существует сильная корпоративная группа выпускников последних лет Мери Симховны. Вокруг них формировались основные идеи, связанные с увековечиванием ее памяти. Много вложил директор НСМШ Александр Тихонович Марченко, где работала Лебензон. Оттуда же пришли одна из членов жюри Дания Хайбуллина, лауреат I степени Лев Терсков и остальные ребята. Сначала мы с ними сделали книгу в память о ней, потом провели вечер, посвященный ее памяти, где играли все ее выпускники, а я его вел. Ученикам удалось сыграть лишь по одной пьесе, потому что все они хотели выразить ей свое уважение.

Министерство культуры при активном содействии Татьяной Дорожковой помогло создать премиальный фонд. Первым стипендиатом был тот же самый Терсков, в этом году – Дания. Мне кажется, где-то тут и родилась идея конкурса. Как видите, это такой комплекс событий: стипендия и конкурс – все вместе, инициатива НСМШ, Минкультуры. Считаю, что это хороший результат.

– Конкурс прошел на очень высоком уровне. Поделитесь, пожалуйста, своими впечатлениями от выступлений участников.

– Великолепное, отлично организованное предприятие в колледже им. Мурова, который предоставил помещение и инструменты. В зале удалось создать особую акустику, стояли микрофоны и подзвучка: все прошло очень профессионально Это великолепный зал, недооцененный новосибирской общественностью, в том числе музыкальной, которым можно гордиться. Отмечу, что, кроме него и зала им. Каца, в Новосибирске есть еще два великолепных зала для профессиональной музыки – это камерный зал филармонии и зал НСМШ А. Т. Марченко.

Сейчас потрясающе болезненной становится проблема фортепианных инструментов, потому что Steinway & Sons – самый лучший, дорогой и популярный инструмент. К слову, его стоимость около 16 млн руб. Но главная проблема, что по понятным причинам их нет, раньше их продавал нам Гамбург. Каждый инструмент на вес золота, мы к ним очень бережно относимся. Большое значение имела профилактическая деятельность, ведь каждые полтора часа приходилось «ремонтировать машину», чтобы Steinway сохранял профессиональное звучание. Колледжу – отдельная благодарность за его предоставление.

Надо сказать, что мероприятие отлично вписалось в рамки жизни самого колледжа. В фойе висела плазма, на которой в перерывах между прослушиваниями постоянно звучала музыка в исполнении самой Мери Симховны, велась трансляция прослушиваний. А если добавить выступление Дании Хайбуллиной с Шопеновской программой (полтора часа Шопена – это подвиг!), мастер-класс и выступление Екатерины Мечетиной – все это создавало особую атмосферу. Между прочим, было любопытно наблюдать, когда, как на экзаменах, особенно эстрадных, на прослушивание любимца публики приходит куча народу. Он отыграл – половина зала выходит. Это нормально, никто не обижается. Здесь было то же самое, когда зал наполнялся студентами и педагогами колледжа. Приливы и отливы – часть атмосферы конкурса. Но когда-нибудь они поймут, что надо слушать всех подряд.

Самое главное, что это действительно был парад молодых пианистов, связанных, в первую очередь, со школой Мери Симховны Лебензон и, конечно, с другими школами, ведь  заявки были поданы со всей страны.

Я занимался третьей и четвертой возрастными группами. Это очень высокий уровень профессиональной выучки, который позволил преодолеть сложные условия, когда конкурсную программу нужно было играть через день. Особенно это касается самой старшей группы.

В нее, по сути, вошли три категории, неравные между собой. Во-первых, это немногочисленные концертирующие пианисты. Во-вторых, учащиеся или студенты, которые находятся под чьей-то эгидой, благодаря чему они выглядят более-менее прилично. В-третьих, педагоги – самая проблемная категория, которой было труднее всех играть: они уже закончили учиться и не имеют возможности регулярно выступать. К тому же сам конкурс и его репертуар были действительно сложными. Так, поскольку мы вступаем в год Рахманинова, обязательно должна была исполняться его музыка. Она была представлена от известных концертных пьес – знаменитой до-диезной Прелюдии, до Второго фортепианного концерта. В программу включался Чайковский и другая музыка. Временные рамки одного прослушивания – до 45 минут – фактически целое концертное отделение.

– Уровень конкурса предполагает особую систему оценок. Какие были их критерии?

– Для меня очень важно было, как конкурсанты справляются с таким сложным репертуаром и, особенно важно их отношение к  фортепиано. Колоссальное значение приобрело то, что для постороннего наблюдателя не всегда значимо: звучание рояля. Мы, профессионалы, всегда обращаем на него особое внимание. Казалось бы, рояль звучит всегда одинаково, но на самом деле это не так, потому что он не просто звучит: этот механизм откликается на наши прикосновения. Значит, все зависит не только от инструмента с его особенностями, но еще от рук, пальцев. То, что называется touchment.

Исполнялись совершенно замечательные произведения, которые были написаны Рахманиновым и, особенно, Скрябиным, Стравинским  для “продвинутого” фортепиано. Были и вещи “дофортепианные”, которые очень трудно играть. Например, сонаты Доминико Скарлатти. Взаимоотношения музыкантов и инструмента в процессе игры и являлось критерием для оценок.

Кстати, в жюри было очень любопытно. Два человека судили дистанционно – Татьяна Черничка, которая когда-то училась у Мери Симховны, а сейчас много лет живет в Германии, и заслуженный артист РФ Олег Малов, который живет в Питере и не смог присутствовать из-за травмы. Исполнение он-лайн или в записи все-таки отличается от живого.

Работали мы с коллегами очень дружно, все получалось очень хорошо и благополучно. Не было никаких столкновений позиций, которые бывают на конкурсах. Все решалось обсуждением, высказыванием своих мнений и последующим выставлением баллов. Екатерина Васильевна Мечетина – мастер на такие тусовки. Никаких неприятных осадков не осталось, несмотря на то, что конкурсная система достаточно жесткая и, честно говоря, во многом несправедливая. У нас было три первых лауреатских места и три диплома. Оставлять одного человека из семи за пределами сложно. Мы все исходили из того, что конкурсанты, по сути, это еще дети, недавние ученики, несмотря на взрослый возраст (до 32 лет). Мы старались сгладить такие проблемы, как дележ премии, добавили еще несколько дипломов.

– Если пришлось добавлять дипломы, наверное, распределение мест требовало специфического подхода. Насколько сложна была в этот раз судейская работа?

– Судить, наверное, всегда трудно, особенно такой уровень. Но мы уже, простите, слегка профессионалы, это в нашей природе: в любом учебном заведении, слушая учеников, сразу видна какая-то раскладка. Часто приходится быть председателем экзаменационной комиссии в колледжах, причем на экзаменах в разных жанрах, в т.ч. джазовом, эстрадном. Примерно есть представление, что эти ребята могут, чему они научены. Вот выходит музыкант, начинает играть свою программу, а мы все невольно вздрагиваем от его необычного отношения к фортепиано, и он покоряет нас главным – звуком.

– Вы имеете в виду Льва Терскова?

– Да, особенно его исполнение в первый заезд просто феноменально. Во втором он уже не то играл. Хотя Терсков вроде бы «мой» человек, работает у меня, я знаю его вдоль и поперек, но это было для меня совершенное открытие. Я за него волновался. Он очень глубинный молодой человек с точки зрения фортепиано. Нам очень повезло, что он у нас в Новосибирске. Было заметно, что он ученик Мери Лебензон. Кстати, понятно, что ее ученики доминировали. Их много, они еще находятся в самом соку, как говорится. В следующем конкурсе, который, возможно, состоится года через три, будет немного другая ситуация: участвовать буду уже ученики учеников, другая поросль. А здесь было ясно, что последний выводок Мери Симховны будет доминировать даже с учетом того, что некоторые из них не имели возможности участвовать: золотой фонд!

– Можно ли сказать, что вам было ясно, кто победит?

– Да, мы предполагали, что они должны хорошо выглядеть, скажем так. Однако, кроме школы Мери Симховны, в четвертой группе очень сильно была представлена Московская группа, в частности, Натальей Осинцевой, были отдельные «выползы» из Ростова, Нижнего Новгорода, Саратова. Такая нормальная сборная России. А среди учащихся младших групп – просто прелесть: Приморье, Луганск, Калининград, Тверь, Барнаул, а также Москва и Новосибирск, разумеется. Но там была другая история, о которой я не буду рассказывать, потому что не работал с ними.

Однако это Новосибирский конкурс, и приоритеты всегда не то, чтобы у устроителей, но так вышло в этот раз, а будет ли так всегда, не знаю. Будет любопытно посмотреть года через три, когда произойдет другая генерация музыкантов. Возрастные рамки конкурса достаточно широкие, и передача музыкального мироощущения мастера будет происходить уже немножко по-другому: пройдет время, что-то остынет и т. д.

В целом, прошедший конкурс – это удачный опыт, надо поблагодарить Министерство культуры Новосибирской области, колледж им. Мурова, который гостеприимно собрал у себя конкурсантов.

– Поскольку конкурс был посвящен памяти Мери Симховны, скажите несколько слов о ней.

– Мы попали в Новосибирск практически в одно и то же время. Первый год я работал в музыкальном училище, которое находилось в затрапезном виде в деревянном двухэтажном доме, делившемся с Новосибирским «Вторчерметом». Помню, там же, на втором этаже в фортепианных классах стояло по два рояля для занятий. Однажды начал проваливаться пол – ЧП! В результате через какое-то время построили здание нового музыкального училища на Ядринцевской с прекрасным залом, в несколько этажей.

У Мери Симховным в Новосибирске служил муж, до этого они какое-то время жили в Архангельске. Она принадлежала Одесскому клану, выходцы  которого  были веселыми хохмачами. С ними же была и пианистка Софья Петровна Гиндис, ее муж Боря Коновалов, скрипач Захарий Зорин, а также  домристы и люди других специальностей. Тогда у нас было разделение на «питерцев», «москвичей», «одесситов».

Новосибирская консерватория была ориентирована в основном на выпускников Ленинграда. Я же сам учился в Минске, а моя мать училась в Московской консерватории, поэтому я был «москвоцентрист». Мери же была одной из немногих московских педагогов, такой белой вороной, ей пришлось завоевывать свое место под солнцем. Рядом с ней были “монстры” из Ленинграда, которые очень от нее отличались. Примерно так, как в Новосибирском оперном театре долгое время господствовали выпускники Московского хореографического училища, не Петербургского («Вагановского»). «Вагановские» больше висят в воздухе, а москвичи со своим характерным танцем больше на земле. Что-то подобное есть и у пианистов.

Кроме того, что Мери была очень пианистична, она обладала такими качествами, как мягкость и доброта, но это отнюдь не бесхребеность. Это была мягкость со внутренним стержнем. Когда она начинала играть, то приковывала к себе всеобщее внимание.

Мне повезло, что я оказался вместе с ней в одной из первых наших поездок от консерватории на фестиваль авангардной музыки «Варшавская осень». Нас повезли в Железову Волю на родину  Ф. Шопена, где она сыграла. Интересно, что впоследствии она играла много ансамблевой музыки.

Я тогда был человеком бездомным, снимал комнату в Октябрьском районе недалеко от Сельхозинститута. По молодости у меня не было совершенно никакого быта: ни стакана, ни кипятильника, ни чаю, ни еды. А питался я в центре города, где раньше располагалось немецкое консульство. В подвальчике гостиницы “Сибирь” находилась какая-то забегаловка, где можно было купить бутерброды с сыром и запить их шампанским (в золотые 60-е годы!). Потом я шел в консерваторию. У меня был товарищ еще со средней специальной музыкальной школы в Минске, скрипач Анри Янпольский (в настоящее время профессор Минской консерватории), который жил в комнате в самой консерватории. Я иногда оставался у него ночевать на полу. Эта комната выполняла функции артистической к Малому залу. Ночью, когда я ложился спать, слышал, как Мери репетировала в этом помещении с кем-то из наших виолончелистов или скрипачей.

– Обычно музыканты очень дружны между собой. Насколько у вас были близкие, доброжелательные отношения?

– У нас не было дружественных отношений, я не ходил к ней в гости, но, встречаясь, мы излучали безусловную эмпатию в адрес друг друга. Она не вызывала стремления быть к ней “запанибратски”. К тому же она меня старше лет на 8, поэтому был другой уровень отношений. Я был, если не плейбоем, то сам по себе, а она – замужняя дама, и я испытывал уважение к ней.

Когда она стала заведующей кафедрой, мы с ней общались на заседаниях совета. Там к ней очень сдержанно относилось тогдашнее руководство консерватории по той причине, что у этого руководства супруга тоже играла на рояле, и они с Мери оказались конкурентками. Мери постоянно на заседаниях гнобили: не сделала что-то, студентов не заставила. Причем это не имело отношения к ее профессии, а только к чисто организационным советским делам 70-80-хх годов. Мы все страдали от этих обязанностей, но до кого-то руководству не было дела, а до нее было. После заседаний мы выходили на крыльцо, и она спрашивала: «Владимир Михайлович, что он от меня хочет?». Из-за такого отношения она через какое-то время ушла и стала тем, кем она стала.

В 80-е годы, когда она избавилась от всей мишуры, возникла особая волна. К этому времени ее конкуренты, питерские «злобные мужики», которые всех «трясли», либо сошли со сцены, либо уехали. Мери оказалась чуть ли не одной-единственной, и к ней вдруг хлынуло огромное количество желающих учиться. Оказалось, что она не просто хорошая пианистка, но и великолепный педагог с мягким, женским, не слезливым, но достаточно твердым подходом. И к тому же сама умела великолепно показать, как нужно исполнять. Она становится, не побоюсь этого слова, модным педагогом. Ее ученики рассыпались по всеми миру: Америка, Германия, Израиль. Это именно то, что называется “школой”, “воспроизводством”, как писал Маркс, причем расширенным.

Последние годы, когда я уже занимал свою должность, она часто мне звонила и спрашивала, можно ли устроить концерты. Мы на этой почве мы с ней общались. В главном зале филармонии, она отметила свое 90-летие, а я вел программу. Все проходило очень трогательно.

Наблюдая ее со стороны, объективно могу сказать, что она лучшее, что могло быть. Мери была очень добрым человеком.

– Как показал конкурс, среди музыкантов существует огромная конкуренция. Однако многие талантливые ребята, окончив консерваторию, оказываются невостребованными. Как вы считаете, что можно и нужно поменять, чтобы изменить такую ситуацию?

– Боюсь, что не оправдаю ваших надежд: ничего не надо менять. Это нормальная ситуация. Пианистов очень много, потому что все учат играть детей на фортепиано. Этот инструмент является не столько показателем будущей профессии, очень суровой и очень тяжелой, сколько показателем общего культурного развития. После окончания консерватории горлышко бутылки сужается еще больше, чем после окончания музыкальных школ.

Действительно, у музыкантов очень немного возможностей для самореализации: кто-то идет в те же музыкальные школы преподавать. Это не очень хорошо: их ведь не учат работать с детьми, и к тому же они перестают играть. Кто-то идет в концертмейстеры. Они играют, но концертмейстер может быть у скрипачей, а может быть у домристов – это разная музыка. Единицы попадают на работу в ВУЗы, в которых та же ситуация, что и в школах, но зато они немного больше играют. И совсем единицы попадают в концертные организации.

Скрипачей несколько меньше, чем пианистов, но там те же самые проблемы. Поэтому музыканты часто меняют профессию. А поскольку они 17 лет учатся искусству музыки, то представляют собой творческую личность. Это творчество находит реализацию в самых неожиданных областях, оно очень плодотворно. Благодаря творческому мышлению они могут в любой сфере великолепно себя проявить. Мы плодим, по сути дела, творческую интеллигенцию. Рояль – универсальный инструмент, а значит, они универсалы во всех областях.

Музыканты – совершенно особые люди, отличающиеся от всех других творческих специальностей. Когда я сравниваю наших выпускников и артистов с артистами драмтеатров, сравнение происходит не в пользу последних. Те всего лишь за 4-5 лет должны освоить великое наследие Мейерхольда, Станиславского и других. Кроме того, артист театра не самостоятелен, он читает чужой текст, режиссер над ним измывается. Музыканты более самостоятельны в разрешении конфликтов с властью, руководством, они более решительны, организованны, у них чувство человеческого достоинства выше, чем у других. Ведь они 17 лет занимались и хорошо знают, чего стоят.

У музыкантов свои беды, им невероятно, позорно мало платят денег за их труд. Когда встречаются объявления, где заработок технички превышает заработок солиста филармонии, хочется рыдать. Но так всегда и было, поэтому музыканты очень часто меняют свой гарнизон, направление своей деятельности. Сейчас я пишу книгу о музыкантах XVIII века. Все они были мультиинструменталистами – орган, вокал, фортепиано, сочинение музыки, преподавание, – и все, как один, искали работу, где бы к ним отнеслись с уважением, платили зарплату, а потом пенсию. В XVIII веке платили пенсию и государыня Екатерина II, и ее сын, и зарубежные корол).

То есть поиск более комфортных условий вполне нормальная ситуация. А социальное бесправие – это совершенно другая вещь. Потрясшая в свое время весь мир  пьеса Шиллера «Коварство и любовь» показала, что музыкант – бесправное существо. Когда Моцарт писал отцу, что его после концерта посадили кушать за стол вместе с лакеями – это было нормально по тем временам. После правительственных приемов наших музыкантов тоже сажают примерно туда же. Это уже не вытравишь.

– Что бы вы могли пожелать музыкантам в плане творческой реализации?

Конечно, хотелось бы, чтобы все устроились, работали и получали достойную оплату. Но это невозможно, и в этом есть какой-то смысл – рыночная ситуация, конкуренция, естественный отбор, – где выживает сильнейший. В дальнейшем музыкант может проявить свою силу в творческой фантазии, изобретательности, или даже в менеджменте.

И кстати, если бы наше правительство или Дума учились в музыкальных школах – например, на баяне играл Черномырдин, Клинтон – на саксофоне, – это была бы другая страна. И как прекрасно, что ребята приходили слушать конкурс! Значит, есть еще какие-то надежды, что в стране все будет совершенно по-особому, по-другому, ведь вырастают творческие люди.

Анна Полетаева